Организаторы «Прогулок по старому Иркутску» стараются не придавать проекту политической окраски, но избежать этого иногда невозможно в силу самих исторических дат. В поездку по декабристским местам в Урике мы отправляемся 21 августа – ровно через 25 лет после того, как путч 1991 года завершился поражением ГКЧП. «Это символично, – резюмирует заместитель декана исторического факультета Иркутского государственного университета по воспитательной работе, президент клуба молодых учёных «Альянс» Алексей Петров. – Мы находимся у могилы Никиты Муравьёва, который писал конституцию и говорил о свободах, в том числе политических. И хотя сегодня мы больше говорить о политике не будем, начнём с того, что свободы – вещь универсальная, и 200 лет назад о них в России говорили. А мы расскажем о части большой истории страны – трагедии одной семьи, произошедшей под Иркутском».

О тех временах – второй четверти XIX века – сегодня напоминает только храм Спаса Нерукотворного, построенный в конце XVIII века. Памятник на могилах Никиты Муравьёва и его племянника-тёзки – новодел, появившийся на месте двух старых надгробных камней. «Я была здесь в шестидесятых годах, и его ещё не было, – рассказывает писательница Эльвира Каменщикова, ведущая «Прогулки по старому Иркутску». – Ходила пешком по улицам и спрашивала, где стояли дома декабристов Вольфа, Муравьёвых и Волконских – никто ничего не знал, найти ничего невозможно». В качестве одного из немногочисленных источников выступают сделанные в 1915 году фотографии, на которых запечатлена усадьба Муравьёвых, опознаваемая по характерной мансарде. На них же можно увидеть и памятники на кладбище – помимо декабриста и его племянника здесь были похоронены минимум четыре человека, в том числе священник Андрей Алякринский, долгое время служивший в Уриковской церкви, ещё не именовавшейся храмом. В объектив попала и семья другого священнослужителя из того же рода, Захара Тихомирова.

В начале XX века он долгое время служил в Урике, потом был переведён в Горохово, а после того как сложил сан, работал истопником. Последнее обстоятельство не спасло от репрессий – его арестовали 11 марта 1938 года (поводом для обвинения во вредительстве, как выяснилось позже, послужила якобы плохая кладка печей, из-за которой те разваливались) и расстреляли через три с половиной месяца.

«В Чите нам было жутко»

Веком ранее – точнее, за 102 года до этого – в Урик начали приезжать декабристы, переведённые на поселения. За их плечами были годы каторги, полные, с каким бы пафосом это не прозвучало, лишений. Тех, кого отправили в Читинский острог, поначалу разместили в Малом каземате – выкупленном у мещанина Мокеева доме 18 на 10 метров, спешно переоборудованном под тюрьму. Летом 1827 года, когда стало очевидно, что всех каторжан он не вмещает, у местного жителя Дьячкова выкупили ещё один дом, окна которого зашили на две трети, а внутри построили перегородки и установили полати. «Туда и прибыли Александр и Никита [Муравьёвы], – продолжает Каменщикова. – К апрелю 1827 года там уже были 44 человека, поэтому был приобретён ещё один дом на откосе. Когда я жила в Чите, можно было определить, где он стоял у Банного озера. В конце концов, видя, что там очень тесно, начали возводить новый каземат. [Декабристы] сами себе строили тюрьму – рыли ров, но плотницкие работы не делали». Большой каземат был более просторным, но места для многочисленных каторжан всё равно не хватало. Неудобства для заключённых создавали и ножные кандалы, которые сняли только в феврале 1829 года (в некоторых источниках указаны август 1828 года или 1 августа 1829 года) по случаю кончины Марии Фёдоровны. «Спать было невозможно, – поясняет ведущая «Прогулки…». – Поэтому договорились, что ложиться будут одновременно и не поворачиваться».

Условия в Петровском заводе, куда декабристов перевели в августе 1830 года, были немногим лучше. Построенный здесь острог, который командир Петербургского инженерного округа Оппельман спроектировал по примеру американских тюрем, не имел окон по фасаду – свет в камеры проникал только через оконца в дверях. Вдобавок его возвели на болоте, так что внутри царила сырость, да строители по сохранившейся до наших времён традиции «экономили» на материалах. «В Чите нам было жутко, – писал по этому поводу Михаил Бестужев в воспоминаниях. – Мы жили там, как селедки в бочонке, но всё-таки по-человечески. Здесь нас обрекали, как скотов, жить в мрачных стойлах». Между тем, Александра Муравьёва, первой из жён декабристов приехавшая в Читу, заранее озаботилась жильём в Петровском заводе. «Это была секретная акция, иначе полетели бы головы, – замечает Эльвира Альбертовна. – Она передала от Екатерины Фёдоровны Муравьёвой деньги инженеру, строителю острога, и он ей построил дом. Все остальные дамы были без жилья, Волконские наняли дом на краю Петровского завода, очень далеко от острога. Александрина Григорьевна была добрым человеком, могла какую-то помощь остальным оказывать, потому что её ангелом-хранителем была Екатерина Фёдоровна, [урождённая] баронесса Колокольцева – она происходила из богатой семьи и принесла Михаилу Никитичу Муравьёву (отцу декабристов Александра и Никиты Муравьёвых – «СЭ») в приданое миллион. За годы каторги она истратила доходы золотого прииска на детей: от неё шли обозы не только для Муравьёвых, но и для остальных узников, которые в чём-то нуждались».

Жёны декабристов, писавшие в Петербург, добились того, что в арестантских камерах прорубили полноценные окна. Но жизнь не всегда справедлива и заслуги в расчёт не берёт: погожий сентябрьский день 1832 года, в который Александра Григорьевна ушла в острог проведать мужа, сменился холодным вечером, так что по возвращении она простыла до озноба. «Вдруг начался выкидыш, о котором никто не знал – если бы стало известно о недомогании, Никита запретил бы ей приходить в острог, – добавляет Каменщикова. – С этим кое-как справились, но с ознобом и воспалением справиться не могли». Александра Муравьёва умерла утром 22 ноября 1832 года. Её сестра ходатайствовала перед главным начальником Третьего отделения Александром Бенкендорфом о том, чтобы прах, как только это станет возможно, был перенесён в европейскую Россию, а пока оставшуюся сиротой дочь Софью (или Нонушку, как звали её родные) отправили на воспитание к бабушке. С той же просьбой Екатерина Муравьёва неоднократно обращалась и к «вернейшему другу семейства» Николая I князю Александру Голицыну, тот лишь передал, что «его императорское величество изволил отказать»: людям из податного сословия, в которые были переведены декабристы и уехавшие за ними жёны, подобное не дозволялось.

«Все строят дома»

Но в Рождество вышел указ: сроки уменьшены, каторга заменена ссылкой по четвёртому разряду. Александр Муравьёв, изначально приговорённый к ссылке, написал ходатайство Николаю I с просьбой оставить его на поселении в Петровском заводе рядом с братом. В марте 1833 года он получил ответ: император постановил оставить его в каторжной тюрьме. Однако всего три года спустя для каторжан смягчают наказание. Первым из тех, кто прибыл в Урик на поселение, стал Михаил Лунин.

«Здесь он построил дом, но неизвестно, где он был, – говорит Каменщикова. – По письмам, он располагался где-то на краю, далеко ото всех. Это был большой добротный дом с клумбами в английском стиле. Михаил Сергеевич держал лошадей и собак, ходил на охоту. Чувствовал себя достаточно вольно». Настолько, что уже в 1837 году написал серию политических писем своей сестре Екатерине Уваровой, а позднее – несколько очерков аналогичного содержания, за что через четыре года был арестован и сослан в Акатуйскую тюрьму.

А во второй половине тридцатых следом за Луниным в Урик приезжают Муравьёвы и Фердинандо Вольф. «Все строят дома, – сообщает ведущая «Прогулки…». – Муравьёвым Урик страшно не понравился, так что они стали писать во все стороны ходатайства о переводе поближе к европейской части России, но безуспешно». В 1839 году в окрестности Иркутска приехали Трубецкие. Поначалу они жили у Муравьёвых, но, понимая, что стесняют хозяев дома в Урике, переехали в Оёк. Первый год им приходилось жить в наёмной избе, пока шло строительство здания побольше. Место для него подобрали под горой, защищающей от превалирующего в этих краях западного ветра, неподалёку от ручья.

Приезд Трубецких прошёл под знаком ещё одного радостного события – женитьбы Александра Муравьёва. Его избранницей стала Жозефина Бракман – племянница Каролины Козьминой, нанятой его братом в качестве гувернантки для детей. Впоследствии Каролина Карловна стала начальницей первого в Иркутске института для воспитания девиц, открывшегося 1 июля 1845 года. Его создания, к слову, добилась графиня Александра Лаваль – тёща Сергея Трубецкого. «Каролина Козьмина привезла свою племянницу также в качестве гувернантки, та работала в семье Елизаветы Медведниковой, – упоминает Эльвира Альбертовна ещё один поворот истории. – И тут такой счастливый случай – нашла ей жениха».

«Такая история»

Однако счастливого в пребывании декабристов в Урике, как и во всей их истории, не так много. В 1841 году Николай I по случаю бракосочетания старшего сына, будущего императора Александра II решил пересмотреть вопрос «о детях, рождённых в Сибири от сосланных туда государственных преступников, вступивших в брак в дворянском состоянии до постановления о них приговора». Из монаршей милости их дозволялось принять в казённые учебные заведения при одном условии – фамилий отцов они не сохранят, а именоваться будут по их отчествам. На это согласилась только семья Василия Давыдова, а Муравьёвы, Волконские и Трубецкие отказались наотрез. «Отнятие у дочери моей фамильного её имени поражает существо невинное и бросает тень на священную память матери и супруги, – писал Никита Михайлович Иркутскому и Енисейскому генерал-губернатору Вильгельму Руперту. – Отдача дочери моей довершила бы её сиротство».

 Сиротой Софья стала два года спустя. Первым в семье Муравьёвых в апреле 1843 года заболел Никита, сын Александра. «Сделать с болезнью ничего не могут – педиатров тогда ведь не было, – констатирует Каменщикова. – Врачи, занимавшиеся терапией взрослых, в детских болезнях не разбирались». Приехавшие в Урик Мария Юшневская и Артамон Муравьёв 24 апреля достали для больного ребёнка большое кресло, в котором тот мог бы сидеть и нормально дышать, и через несколько дней отбыли к себе в Большую Разводную. Но утром 28 апреля Артамон Захарович пришёл к Марии Казимировне с запиской от Александра Муравьёва: «Приезжай, брат плох». Но было уже поздно: в 5 часов декабрист Никита Муравьёв умер. А буквально через пару дней скончался его племянник и тёзка.

Софью Муравьёву в сопровождении фельдъегеря отправили к бабушке Екатерине Фёдоровне в Москву. Четырнадцатилетнюю девочку определили в Екатерининский институт под фамилией Никитина, однако та на неё отзываться отказывалась. Рассказывали, что императрица Александра Фёдоровна во время посещения учебного заведения обратилась к ней так, как её звали родные: «Почему, Нонушка, ты мне говоришь «madame», а не называешь «maman», как все девочки?». На что последовал ответ: «У меня есть только одна мать, и та похоронена в Сибири». ​

 Может, это всего лишь совпадение, но через некоторое время двух дочерей Трубецкого приняли в институт для воспитания девиц под фамилией отца, а в 1846 году, когда сына Сергея Волконского Михаила определили в Иркутскую гимназию, вопрос о перемене фамилии даже не поднимался. Волконскому и Трубецкому посчастливилось дожить до амнистии, объявленной Александром II 22 августа (по новому стилю 3 сентября) 1856 года, но у истории семьи Муравьёвых грустный финал. Артамон Захарович пережил своего дальнего родственника Никиту Михайловича всего на три года. Александр Михайлович получил разрешение с 19 июля 1844 года служить в Тобольском губернском правлении, а в сентябре 1853 года ему дозволили вернуться в европейскую часть России. Сделать этого он так и не успел: умер 14 ноября 1853 года в Тобольске. «Такая история», – в духе Курта Воннегута завершает повествование ведущая «Прогулки по старому Иркутску».